Мoдильяни мнoгo рисoвaл Axмaтoву oбнaжeннoй — вoт эти eгo «ню» и прeдстaвлeны в axмaтoвскoм зaлe, и кoй-ктo из eгo биoгрaфoв бeз тeни сoмнeния пишeт o ниx кaк o любoвникax. Нe знaю – сo свeчoй нe стoял. Xoтя вoзмoжнo: oн любил рисoвaть и писaть свoиx любoвниц (нo нe тoлькo).
Oн – итaльянeц, oнa — русскaя, а говорили по-французски, и Модильяни, по ее словам, обращался к ней на «вы» («vous»). По общему признанию, да и судя по сохранившимся портретам, Модильяни был красив, как бог. Когда они встретились с Ахматовой, ему было 26 (а сказал, что 24, и не сразу признался, что еврей), Ахматовой – 20, и она только что вышла замуж за Гумилева. Правда, она не любила Гумилева, противилась замужеству и уступила только, когда он угрожал застрелиться. Женщина свободных нравов, без предрассудков, она не была связана любовно-матримониальными обязательствами: замужество было вынужденным. И тем не менее, пусть я покажусь старомодным, но допускаю, что между Анной и Моди, как его называли близкие, – по крайней мере, в первый год знакомства — были платонические отношения, хотя Ахматова и позировала ему голой, лежа: на этих рисунках линии ее тела волнистые, волнующие, возбуждающие – это ли не повод приписать им интимные отношения? Натурщица или любовница, какую это играет теперь роль? Тем более, Ахматова была «изогеничной», и ее портретировали многие замечательные художники, включая наших Натана Альтмана и Александра Тышлера, но это вовсе не значит, что она с ними спала. Что несомненно — Амедео и Анна увлеклись друг другом, в одном из писем он назвал ее своим “наваждением” (“une hantise”) и часто повторял, что они понимают друг друга как никто. Их связывала тяга к поэзии и искусству: они не любили и любили одних и тех же — в минус уходили эрудит-сатирист Анатоль Франс и «декламатор» Виктор Гюго, зато они часами шпарили стихи Малларме, Бодлера, Верлена. Модильяни знал наизусть всю «Божественную комедию» своего соотечественника Данте. Ахматова пишет, что любовь к поэзии – редкое у художников качество, и она встречала его еще только у Тышлера.
Портреты и обнаженки, скульптура и рисунки Модильяни изумительны и ни с чем не сравнимы. Хотя он дружил с Пабло Пикассо, Хаимом Сутиным, Жакобом Эпштейном, Жаком Липшицем и Морисом Утрилло, он пошел в искусстве своим путем, не примыкая ни к какому модному течению. Зачем Модильяни быть кубистом или фовистом, когда он был Модильяни! Его какой-то волшебный, неземной колорит – сочетание сини и охры, тончайшие абрисы, склоненные яйцеобразные головы, чуть искаженные контуры, полузакрытые или закрытые глаза – его ни с кем не спутаешь, он никому не подражал и невозможно подражать ему, поэтому он не оставил после себя никакого направления в искусстве (зато как легко подделывать его картины – отсюда прорва модильяновского фальшака). Он никогда не писал натюрмортов, излюбленного тогда жанра, от него остался всего один пейзаж – только портреты и лежащие обнаженки, которые в юности сводили меня с ума. Да, я был влюблен в Модильяни с ранних лет – и до сих пор.
В Модильяни талант сочетался с монструозностью. Будучи с ливорнского детства болен чахоткой (от нее он и умер 35-ти лет в 1920-ом), он не предупреждал о своей болезни ни друзей, ни любовниц и кой-кому досталась от него коварная палочка Коха. Модильяни был не просто типичный представитель парижской богемы, а супербогемщик, ведущий беспорядочный образ жизни (включая сексуальный), переезжающий с места на место, вечно без копейки («сантима») в кармане, алкаш и наркоман (гашиш, кокаин, опиум). Однако жаловался он не на нищету или непризнание, а только на то, что «окружен плотным кольцом одиночества». В мае 1918 года, Гумилев, когда зашла речь о Модильяни, сказал Ахматовой, что это «пьяное чудовище», и поведал жене, что художник устроил скандал из-за того, что Гумилев в компании говорил по-русски. А, может, это была запоздалая сцена ревности? Знал ли Модильяни, что Гумилев муж его бывшей подружки? А что знал Гумилев об их отношениях? Какие бы они ни были эти отношения, Ахматова оставила о своем Моди восторженный мемуар:
«Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его – очень короткой, моей – очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. У него была голова Антония и глаза с золотыми искрами – он был совсем не похож ни на кого на свете».
Кому верить – Гумилеву («чудовище») или Ахматовой («божественное»)? Художнику Осипу Цадкину («юный бог») или поэту Максу Жакобу, который, несмотря на близкую и долгую дружбу с Модильяни, написал о нем, что это «самый неприятный человек, которого я знал. Высокомерный, раздражительный, бесчувственный, испорченный»?
Пусть Модильяни не был ни гением, ни злодеем, но пушкинская антитеза – совместны ли гений и злодейство – встает перед нами. Еще как! А тем более – в смягченной форме – доктор Джекилл и мистер Хайд. Да, мораль и искусство лежат в разных плоскостях, но искусство не оправдывает аморализм. С другой стороны, аморализм художника не умаляет его искусство.
Нью-Йорк.
